- Еврейский язык /О Толстом/ * Отношение к деньгам /О Толстом/ * Страстность * Увлечение пчёлами /О Толстом/
- В гениальных людях нет гармонии, и потому они мучают своей неуравновешенностью.
- В каждом человеке Лев Николаевич видит тип цельный, художественно удовлетворяющий его. Но если в тип этот случайно вкрадётся черта характера, нарушающая цельность типа, Лев Николаевич её не замечает и не хочет видеть. Ему укажешь: «А вот ты заметь, этот человек кажется тебе исключительно занятый умственными интересами, а он любит всегда сам на кухне готовить…» «Не может быть», — отрицает Лев Николаевич. Или: «Ты поэтизировал такую-то А. А., считал её высоконравственной и идеалисткой, а она родила незаконного сына не от мужа». Лев Николаевич ни за что не верит и продолжает видеть то, что раз создало его воображение.
- Вообще меня поражала простота и даже бедность обстановки Ясной Поляны. Пока не привезли моего приданого серебра, ели простыми железными вилками и старыми истыканными серебряными, очень древними ложками. Я часто колола себе с непривычки рот. Спал Лев Николаевич на грязной сафьяновой подушке, без наволоки. И это я изгнала. Ситцевое ватное одеяло Льва Николаевича было заменено моим приданым, шелковым, под которое, к удивлению Льва Николаевича, подшивали тонкую простыню. Просьба моя о ванне тоже была удовлетворена.
- Как мы все странно любим! Вот он [Л. Н.], например, спокоен, счастлив, когда я тупо, тихо, скучливо сижу дома и работаю или читаю. Если же я оживлена, предпринимаю что-нибудь, общаюсь с кем-нибудь — он приходит в беспокойство, а потом сердится и начинает ко мне дурно относиться. А мне иногда так трудно вечно подавлять все горячие порывы моего живого, впечатлительного характера! /26 января 1898 г./
- Какое мне дело до людского суда! Знаю свою чистую жизнь, знаю, что читаю теперь, как книгу, все ощущения и самую суть природы и характера моего мужа, скорблю и ужасаюсь! Но я ещё привязана к нему, к сожалению! … Читала Лизоньке кое-что из старых записок Л. Н., и она ужасалась порочности Льва Николаевича в его молодости и страдала от всего того, что я ей разоблачила в её дядюшке, которого она считала святым.
- Лев Николаевич неоднократно бросал в жизни курить, но снова возвращался к закоренелой своей привычке и только к старости совсем бросил курить.
- Лев Николаевич плохо работает, говорит, что потому, что запор и желудок плохо работает. Он всю жизнь, всякое духовное настроение объясняет физическими причинами, и в себе, и во мне, и во всех. /1 января 1899 г./
- О физическом своём здоровье Лев Николаевич очень заботился, упражняясь гимнастикой, поднимая гири, соблюдая пищеварение и стараясь быть как можно более на воздухе. А главное, страшно дорожил своим сном и достаточным количеством часов сна.
- Последнее время, особенно после чтения биографии Бетховена, я прозрела уже окончательно, что люди, служащие человечеству и получающие за это высший дар — славу, уже не могут отказаться от этого соблазна и откидывают всё, что стоит на дороге к этой славе и мешает этому служению. У Бетховена, к счастью, не было семьи…
- Сегодня за обедом я с ужасом смотрела, как он ел: сначала грузди солёные… потом четыре гречневых больших гренка с супом, и квас кислый, и хлеб чёрный. И всё это в большом количестве.
- Я тоже жила долго этой простой, без рассуждений и критики — любовью. Мне жаль, что я прозрела и разочаровалась во многом. Лучше я бы осталась слепа и глупо-любяща до конца моей жизни. То, что я старалась принимать от мужа за любовь — была чувственность, которая то падала, обращаясь в суровую, брюзгливую строгость, то поднималась с требованиями, ревностью, но и нежностью. Теперь мне хотелось бы тихой, доброй дружбы; хотелось бы путешествия с тихим, ласковым другом, участия, спокойствия… /3 января 1898 г./
|
